У хомяка в голове мгновенно помутилось и закипело. На секунду он потерял сознание, но очнувшись, решил не вставать, а ещё минутку полежать посреди кухонного стола брюшком вверх, распластав руки во все четыре стороны света. Хомяк чувствовал, как сквозь него проходят и скрещиваются параллель с меридианом, и осознавал, что именно он стал причиной их пересечения. Однако держать свою значимость внутри себя было не в его характере, и он, повернувшись на бочок и подперев ручкой голову, принялся оглядываться в поисках предмета, к которому не стыдно было бы приложить сверхъестественную длань. Заприметив в зыби окружающего сахарницу, похожую на китайский фонарик, хомяк встал и по синусоиде отправился к ней.

- Э-ге-гей, марамоец, погоня-ай! - распевал хомяк, веселя и подначивая себя. 

Путь к сахарнице был долог. Иногда синусоида заносила хомяка на самый край стола, и снизу на него взглядывала мимикрирующая под плитку песочного цвета бездна. Тогда он с бесшабашной смелостью усаживался на край и, по-американски положив ногу на ногу, то и дело заваливаясь вбок, принимался швырять вниз хлебные крошки.

- Это победа духа над материей! - пояснял хомяк свои экзерсисы насупившейся пустоте, - Слыхала, дура?

В очередной попытке добрести до заветного красного фонарика, наполненного магическими кристаллами, хомяк задумался - кто дура? Взбудораженное болотце подсознания услужливо выдало хомяку слайды из детства. Вот его папаша качается на миниатюрных каруселях с куском морковки. Слышен его залихватский смех и сразу затем - глухой звук падения тельца в опилки. Докатался. Вот мама прячет едва родившегося хомячонка в тёмном углу и присыпает ветошью. "Отец-то не ровен час закусить вздумает..." - приговаривает она. Вот жирные руки с ногтями-тарелками тянутся к хомячонку, закрывшему глаза в попытке усомниться в реальности происходящего, и гадкий голос приговаривает: "Вот этот, этот хорошенькый." А вот Мира. Смотрит, как всегда, через стекло, поэтому выглядит как белая тупая рыба... Хомяк стряхнул с себя пустопорожнюю фрейдовщину, но так активно и с такой амплитудой, что немедленно шлёпнулся.

Падение отрезвило его. Он понял, что за время блужданий не приблизился к сахарнице и на сантиметр. В коридоре слышались шаги и ненасытное мявканье. Хомяк по хозяйственному наитию сунул подмышку валяющийся рядом ватный клок и приготовился к телепортации в банку. 

- Вот и малюточка! - засюсюкала Мира, поднимая хомяка в холодных ладошах. Хомяк привычно ощутил, как исчезает из-под ног надёжная опора, и вдруг уткнулся носом в мирин нос. В хомяке взыграл волокита. Не долго думая, он задорно укусил этот нос, но когда собрался было уж подбочениться и игриво зашевелить бровями, чтоб Мира окончательно признала в нём дамского угодника, вдруг понял, что оглушён мириным визгом и уже летит куда-то в тартарары.

Утром хомяк в очередной раз пожалел, что ему в банке не полагается поилка. Яблочные огрызки ничегошеньки от сушняка не спасали, спать было невозможно, кричать - нет сил. За стеклом возникла Мира с поцарапанным носом. 

- Сволочь! - незаслуженно оскорбила она хомяка, - Сволочь! Мне теперь уколы будут делать. Сорок уколов в живот от бешенства, мерзавец. Шлемазл. Ты лишил меня лица!

Желание попросить у Миры воды умерло под пыльным матрацем байроновской гордыни. Хомяк сгорбил спинку и отвернулся, лишь бросив через плечо:

- И правильно. Всё равно твоей рожей можно было только соду гасить. - затем уселся, приняв от этого грушевидную форму, посреди банки и уставился вверх. Вверху, искаженные баночным и оконным стеклами, молчаливо летали в белой вате неба чёрные кляксы птиц.

Мира сунула руку в банку и стала осторожно подбирать вокруг медитирующего хомяка испортившуюся еду. Среди еды попался клочок ваты, иметь которую в банке хомяку строго запрещалось. Мира узнала его, этот клочок: пропитанный спиртом, он служил ей для протирки объектива антикварного "Зенита", а после был в спешке брошен на столе. Мира поняла и сдержанно хихикнула. Затем помрачнела, представив, что было бы, если бы хомяку по пьяни вздумалось покурить и он принялся б чиркать кремнем.

Хомяк ещё около получаса предьявлял силу характера и не притрагивался к воде и крошке аспирина.